Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Вывеска гласила: «Ремонт человеков».

В слове «человеков» последние две буквы, «о» и «в», были явно дописаны позднее, они были четче и ярче, а если приглядеться внимательнее, то через бессмысленно–округлую «о» можно было разглядеть еле заметную, а некогда такую же четкую и яркую букву «а».

Видимо, первоначально на вывеске было написано «Ремонт человека», но позднее кому–то — вполне возможно, что и хозяину — пришло в голову, что призыв к ремонту одного конкретного человека плохо отразится на его бизнесе.

Впрочем, мне это было все равно.

Я стояла на улице, смотрела на вывеску и думала, что надо бы подойди ближе и открыть дверь. Нажать на ручку, повернуть ручку, надавить на нее. Дверь откроется и я смогу войти внутрь.

Ветер толкнул меня в спину, проезжавшая мимо машина лихо влетела в лужу, брызги грязным веером коснулись плаща. Я отскочила и машинально вытерла лицо рукой. Потом посмотрела по сторонам, достала из кармана платок и уже им протерла вначале одну щеку, потом другую.

Дверь открылась, из нее вышел приятного вида мужчина в очках, осмотрел меня бегло с ног до головы, хмыкнул и пошел направо. Дверь не закрывалась, она будто ждала, когда я наберусь смелости и решусь войти.

Мужчина удалялся по улице медленно, мне все казалось, что он должен обернуться и снова посмотреть на меня.

Он не обернулся и я вошла в дверь.

Дверь сразу же закрылась, мне отчего–то стало намного легче.

Этот козел так и не обернулся, значит — ему что–то во мне не понравилось.

Но на то он и козел.

Послышались шаги, я подняла глаза.

Из глубины помещения навстречу мне шел человек очень странной наружности, я вновь почувствовала, как по спине пробежали мурашки, точно так же, как сегодняшним утром, когда я поняла, что мне надо одеться, выйти из дома и поехать туда, где я недавно, совсем случайно, обнаружила эту вывеску.

«Ремонт человеков».

Человек был седым, с длинными волосами, забранными в хвост. В правом ухе у него была серьга, необычайно мощные плечи и такая же мощная, выпирающая сквозь ярко–оранжевую майку грудь. И при этом он был намного ниже меня, странное зрелище: мужской торс и ноги десятилетнего мальчика.

— Вы к нам? — вежливо спросил седой.

— Здравствуйте, — опять потупив глаза, сказала я.

— Здравствуйте, так вы к нам?

— Я хочу спросить… — промямлила я и вдруг поняла, что слова застревают в горле.

— Кофе? — спросил седой. — Или чего покрепче?

— Кофе, — сказала я, решившись, — сегодня очень ветрено…

— А ветер холодный… — участливо добавил седой.

— Холодный, — подтвердила я, — да еще машина обрызгала…

— Вон туалет, — сказал седой, — там есть зеркало и раковина, а я пока сварю кофе…

Я послушно пошла в указанную сторону. Одинокая узкая дверь с блестящими буковками WC, ни мужской стилизованной фигурки, ни женской, просто WC.

— Закрывается изнутри! — проговорил мне вдогонку седой.

Я благодарно кивнула головой и вошла в туалет. Он был маленьким и чистеньким, дверь действительно закрывалась изнутри. Я повернула торчащий в замке ключ и вдруг почувствовала, что сейчас расплачусь. Разревусь. Завою белугой. Внизу живота резко заныло. Я прошла мимо зеркала, даже не посмотрев в него, толкнула матовую стеклянную дверку внутренней кабинки. Было очень чисто и на удивление приятно пахло — за туалетом следили, его чистили и драили, это было не только видно, это чувствовалось.

Я опустила белый пластиковый стульчак, расстегнула плащ, подняла юбку и резко стянула с себя колготки и трусики. И так вдруг и застыла, вновь ощутив, как по спине побежали мурашки, целое стадо, толпа, огромная армия, как сегодняшним утром, когда я вошла в свой собственный туалет и вдруг поняла, что я должна сделать.

Я резко вздохнула, села на унитаз и позволила себе расслабиться. Такого со мной еще никогда не было — чтобы я пошла в туалет не дома. Ну, почти никогда. По крайней мере, очень давно, лет пятнадцать, а то и двадцать. С моих пятнадцати, а то и двадцати. Я сидела, чувствовала, как освобождается пузырь и как по спине все ползут и ползут мурашки. Это от страха, подумала я, или от неуверенности.

От неуверенности в том, что я поступила правильно.

Когда сегодня утром решила, что мне надо выйти из дома и пойти сюда, в это странное заведение под этой странной вывеской.

Я освободила пузырь полностью.

Страх был тоже от того, что я решилась.

Я взяла чистую и так же, как и все здесь, приятно пахнущую салфетку из стопки, лежащей на полочке прямо напротив унитаза, и аккуратно промокнула ею между ног — я давно не брила там, а волосы у меня густые и жесткие, собирают капельки в самом низу, как мох в лесу после дождя.

— Кофе, — подумала я, — а вот сейчас бы в самый раз выпить кофе!

Я вымыла руки и внимательно посмотрела на свое лицо в зеркало. Оно было чистым, брызги от машины попали на плащ, но не на лицо, и потом — я его уже протирала. Платком, на улице. Я улыбнулась себе в зеркало, зеркало осклабилось в ответ. Мне захотелось разбить его, чтобы больше никогда не видеть своего отражения.

— Терпи, — сказала я зеркалу, — ты пришла сюда, значит, ты решилась!

Зеркало вновь осклабилось и я показала ему язык. Он был с каким–то неприятным налетом и я вдруг покраснела. Мне стало стыдно, что у меня такой язык, что я вся такая — в забрызганном плаще и с давно не бритым лобком. И не только лобком.

Ожидаемого слова я не произнесла, даже самой себе.

Ожидаемое слово осталось невысказанным.

Седой уже должен был сварить кофе и мне давно пора выйти из туалета.

Закрыть за собой дверь с блестящими буковками WC и сказать, наконец–то, седому, зачем я сюда пришла.

В это ветреное утро с остатками ночного дождя.

Когда на дорогах лужи и машины проносятся прямо по ним.

И грязные брызги летят тебе на плащ, а кажется, что на лицо.

— Кофе готов, — сказал седой и поинтересовался, все ли в порядке.

— В порядке, — улыбнулась я и села в уютное кресло.

Такое же уютное, как местный туалет.

— Ну и… — с вопросительной интонацией начал седой.

— Вывеска, — сказала я, — это что…

— Это — правда! — сказал седой.

Я отхлебнула кофе, он был горячий, крепкий и терпкий.

— С травками, — сказал седой, — я добавляю туда кардамон и корицу, а иногда и кориандр. Сегодня я добавил немного кориандра, он дает свежую горчинку, чувствуется?

Я сделала еще глоток и сказала: — Чувствуется.

— Да, это правда, — сказал седой, — мы делаем ремонт любому, что надо — то и починим…

— А если мне надо не это? — спросила я.

— Не это? — седой задумался, а потом вдруг машинально посмотрел на входную дверь.

— У меня есть деньги, — сказала я, — немного, но есть.

Седой поднялся и пошел к двери. Она была плотно закрыта, но седой, видимо, решил проверить. И повернуть ключ. Изнутри.

Седой повернул ключ изнутри и, проверяя, подергал дверь. Она не открывалась, седой как–то странно хрюкнул.

— Деньги, — задумчиво сказал он, возвращаясь ко мне.

— Деньги, — сказала я, — немного, но есть.

— А что надо? — спросил седой.

— Глаз, — набравшись смелости, ответила я.

— Глаз? — удивился седой.

— Да, глаз, — повторила я.

— Вам? — спросил, вдруг заулыбавшись, седой.

— Нет, — тихо сказала я, — мужчине…

— Мужу… — как бы сам себе сказал седой.

— Это важно? — поинтересовалась я.

— Нет, — бодро сказал седой, а потом добавил: — Я, кажется, понял…

— Что? — поинтересовалась я.

— Вы хотите знать, где он бывает и что он делает, вы хотите присутствовать при этом, вы хотите чувствовать то же, что он, вы хотите стать им…

Я промолчала.

— Это противозаконно! — сказал седой.

— А вывеска? — спросила я.

— Это можно, — ответил седой, — это просто ремонт.

— Это тоже ремонт, — проговорила я, — вы отремонтируете меня, иначе меня не будет…

— Как это? — удивился седой.

Я смотрела на седого и думала, как ему сказать, чтобы он не посчитал меня за сумасшедшую. За сумасшедшую тридцатишестилетнюю бабу, ввалившуюся к нему одним хмурым весенним утром, когда на улице было ветрено, а ночью шел дождь. Сильный и холодный, только вот под утро, уже на грани с рассветом, он начал утихать и утром о нем напоминали только лужи. И сумасшедшая тридцатишестилетняя баба ввалилась к нему в дверь, расположенная над которой вывеска гласила «Ремонт человеков». Баба зашла в туалет, в котором и пописала. Леди помочилась в чистый унитаз и отправилась пить кофе, хотя ей надо совсем другого. Но вот как обо всем этом сказать?

— Ну, — повторил седой, — как это?